Читать книгу - "Заложники любви. Пятнадцать, а точнее шестнадцать, интимных историй из жизни русских поэтов - Анна Юрьевна Сергеева-Клятис"

Его извилистый закон...

Нина Берберова, находившаяся все время рядом, так или иначе брала у него как уроки этой любви, так и уроки строжайшей филологической дисциплины, которую он себе предписывал. В газете «Возрождение» с 1927 года в течение нескольких лет они вместе под общим псевдонимом Гулливер вели отдел «Литературная хроника»[366]. До сей поры пишутся диссертации о том, кому принадлежит та или иная заметка, ученые пытаются отделить авторство Ходасевича от авторства Берберовой[367]. Иногда это предположительно возможно, иногда усилия такого рода представляются бесплодными. Для Берберовой чрезвычайно существенным был самый факт совместной работы. Она имела возможность не только наблюдать, как Ходасевич пишет, но участвовать в сакральном процессе рождения текста. Берберова никогда не помышляла о том, чтобы «победить» Ходасевича на литературном поле: «Ходасевич и я — люди одной профессии, но нет и не может быть моего с ним соперничества, ни на людях, ни когда мы вдвоем, с первой нашей встречи и до последнего его часа не было мысли о возможности хотя бы когда-нибудь для меня сравняться с ним. Он — всегда первый, сомнений в этом нет, нет борьбы за первенство, нет спора, это — непреложный факт нашей жизни. Я иду за ним, как ходят женщины на шаг позади мужчины в японском кино, и я счастлива ходить на шаг позади него»[368]. Такое «хождение на шаг позади», несомненно, оказало очень большое влияние на собственный художественный стиль Берберовой, который мощно и определенно прозвучал в самой талантливой ее книге — «Курсив мой». Не будем забывать, однако, что еще в России Нина писала стихи и всерьез относилась к своему творчеству. В эмиграции она, правда, переключилась на прозу, но литературной деятельности ни в коем случае не оставила и продолжала думать о ней как о своем главном поприще.

А Ходасевич, все больше и больше внутренне разрывающий с Россией, уже к концу 1925 года ощутивший себя в полной мере эмигрантом, постепенно шел к трагическому осознанию тупика, отказу от поэзии, чувству изолированности от той культуры, которой органически принадлежал:

А под конец узнай, как чудно

Всё вдруг по-новому понять,

Как упоительно и трудно,

Привыкши к слову, — замолчать.

«Он боится мира, а я не боюсь. Он боится будущего, а я к нему рвусь»[369], — записала Берберова точный диагноз. Этот разнонаправленный путь двух совершенно противоположных по внутреннему складу, возрасту и жизненной энергии людей не мог не развести их в разные стороны. Но прежде были еще годы, которые они провели вместе, когда Берберова ежедневно, а иногда и ежеминутно в буквальном смысле слова спасала Ходасевича от него самого. Его мироощущение отчетливо отразилось в названии цикла стихотворений «Европейская ночь», который вошел как составная часть в его последний сборник, изданный в Париже в 1927 году. В этом названии отражается чернота не только исторической ночи Европы, но и повседневного существования поэта, которое он описывал, к примеру, в стихотворении «Окна во двор»:

Вода запищала в стене глубоко:

Должно быть, по трубам бежать не легко,

Всегда в тесноте и всегда в темноте,

В такой темноте и в такой тесноте!

Очень скоро после окончательного водворения в Париже Ходасевич начинает всерьез помышлять о самоубийстве. Берберова старается не оставлять его одного в квартире, она уходит из дома не более чем на час. Страх, постепенно разраставшийся и охватывающий всё большую область жизненных явлений, становится главным ощущением Ходасевича, который готов уйти из жизни, чтобы избавиться от этого гнетущего чувства. «Он боится грозы, толпы, пожара, землетрясения. <...> Страх его постепенно переходит в часы ужаса, и я замечаю, что этот ужас по своей силе совершенно непропорционален тому, что его порождает. Все мелочи вдруг начинают приобретать космическое значение. Залихватский мотив в радиоприемнике среди ночи, запущенный кем-то назло соседям, или запах жареной рыбы, несущийся со двора в открытое окно, приводит его в отчаяние, которому нет ни меры, ни конца. Он его тащит за собой сквозь дни и ночи. И оно растет и душит его»[370]. Страх душил не только Ходасевича. Его болезненное состояние, тягостная депрессия, мучительное стремление к смерти постепенно завладевают и Ниной. Она вспоминала, как вдруг почувствовала себя надломленной, словно неживой, опустошенной непереносимостью совместного существования, вынуждающего ее фактически к отказу от будущего. И это ощущение дало ей стимул к тому, чтобы все изменить.

Иногда случалось так, что Ходасевич уезжал на несколько дней за город, перевести дыхание, отдохнуть от непрерывной газетной гонки, в которой вынужденно участвовал, дописать книгу (он работал над биографией Державина), и в эти моменты Нина вдруг начинала ощущать необыкновенную полноту бытия, казалось, навсегда ею забытую. «И каждый раз я чувствовала все сильней, когда оставалась одна, тот “полубезумный восторг” быть без него, быть одной, свободной, сильной, с неограниченным временем на руках, с жизнью, бушующей вокруг меня, с новыми людьми, выбранными мною самою»[371]. В эти мгновения Берберова уже точно понимала, что уйдет от Ходасевича. Он, как всегда точно и с известной долей безнадежности, определил ее сущность: «Тебя нельзя разрушить, ты можешь только умереть»[372].

Она ушла в 1932 году, через десять лет после их бегства из России, сварив ему борщ на три дня и перештопав все носки. Нельзя сказать, что к этому времени Ходасевич уже совершенно излечился от своих душевных недугов. Однако несомненно, что он крепче стоял на ногах, не в банально-материальном смысле, но в психологическом и даже житейском. Нине удалось почти невероятное: энергией, жизнелюбием, силой своей личности она не просто поддержала Ходасевича в самые мрачные для него годы, но буквально вытянула его из пропасти, в которую он, казалось, проваливался. И хотя разговор о возможном самоубийстве («не открыть ли газик?») он вел с ней даже в последний перед ее уходом день, он все же сумел не только остаться один и уцелеть, но через год жениться в четвертый раз на Ольге Борисовне Марголиной, племяннице писателя Марка Алданова. Брак этот, судя по всему, был счастливым.

О том, что жизнь Нины Берберовой сложилась разнообразно и интересно, что ее творческий потенциал не ушел в песок и не растворился в многоликом эмиграционном потоке, что она становилась предметом увлечений и глубоких привязанностей большого числа ее современников, что она сама была сценаристом и режиссером своей судьбы, можно, кажется, и не говорить. Нина Николаевна дожила до 92 лет, на 54 года пережив Ходасевича. Несмотря на разрыв, до последнего своего часа Ходасевич трепетно и нежно выстраивал их дружбу: «Милый мой, ничто и никак не может изменить того большого и важного, что есть у меня в отношении тебя». Он никогда не судил ее за непостоянство и спокойно принимал каждое новое увлечение: «Предоставим друг другу законное право строить свои отношения с третьими лицами по его выбору. <...> я не могу и не хочу выказать неприязнь или что-нибудь в этом роде по отношению к человеку, в каком бы то ни было смысле тобой избранному, — на все то время, пока он тобой избран». Самое большее, что он позволял себе, это осторожно предостерегать: «...Меня огорчает твое безумное легковерие, твое увлечение людьми, того не стоящими (обоего пола, вне всяких любовей!), и такое же твое стремительное швыряние людьми. Это было в тебе всегда, я всегда это тебе говорил, а сейчас, очутившись одна, ты просто до экстаза какого-то, то взлетая, то ныряя, купаешься в людской гуще. Это, на мой взгляд, должно тебя разменивать — дай Бог, чтобы я ошибся»[373]. Берберова была рядом с Ходасевичем в его последние, страшно тяжелые дни, омраченные физическими страданиями, поддерживала уже не столько его, сколько его жену,